Сергей Нагаев - Владимир Ост. Роман
А Наводничий у письменного стола – кассеты с фотопленкой в специально предназначенные для этого ячейки на его профессиональном жилете фоторепортера.
Так они одновременно и собирались.
Тюбик.
Патрон.
Кассета.
Еще один тюбик.
Следующий патрон.
Очередная кассета.
В конце концов, Владимир задвинул ящичек с красками в мольберт.
Григорий утопил полный магазин в пистолетной рукояти.
А Василий надвинул на «патронташ», укомплектованный фотопленкой, защитный кожаный клапан.
* * *
Осташов давно уже вернулся в купе. До Курска ехать оставалось немного. Он лежал на верней полке и смотрел на раннее летнее солнце, лучи которого пробивались сквозь купы деревьев на горизонте.
Колеса поезда стучали, словно копыта мчащейся во весь опор лошади.
Веки Владимира то смежались, то открывались. И явь стала уступать место видению.
Он снова, как бывало, представил себя скифским всадником, скачущим по весенней степи.
И снова в своем воображении Осташов смотрел на себя, несущегося на взмыленном коне, со стороны, как мог бы наблюдать за ним орел, неотступно парящий по-над лошадью. И снова в плавящемся от жары, зыбком потоке воздуха развевались и вскидывались грива лошади и две тугие темные косы всадника – две косы, так похожие на косы древней мумии, которую Владимир видел на фотографиях, сделанных Василием в лаборатории, где занимались сохранением тела Ленина.
Вдруг взгляд Осташова, то есть орел, наблюдающий за всадником, стал отставать и затем полностью остановился, зависнув около невесть откуда взявшегося посреди степи куста, мимо которого только что проскакал скифский воин. Ветви куста виделись Владимиру черными, словно находились, в отличие от всадника, в тени. Окутанный вихрем ярких золотых лучей, всадник быстро удалялся, словно уносясь в висящий над травой туннель, сотканный из золотых нитей, которые, к тому же, переливались всеми цветами радуги, как крылья стрекозы на солнцепеке.
Средь ветвей черного куста, оставшегося позади скифа, внезапно возник силуэт человека с колчаном за спиной. Снова этот человек с колчаном! Все повторялось, как и в предыдущие разы, когда Осташову виделась эта фантазия, – все повторялось с неотвратимостью ночного кошмара. Человек закинул руку за плечо, вынул из колчана стрелу. Вот он уже поднимает лук, натягивает тетиву и целится в спину скачущему скифу. И вновь реальный Осташов неожиданно подумал, что если лучник убьет всадника, то и он, Владимир, может умереть прямо здесь, на верхней полке в купе «Курского соловья». Однако одновременно он с не меньшей уверенностью вдруг решил, что – нет, он не погибнет. Потому что скифский воин, летящий в сияющем тоннеле, тоже останется жив.
Это было что-то новое. Вместо ужаса, который, бывало, накатывал на него во время предыдущих версий этого видения, Осташов ощутил лишь любопытство. Ему стало просто интересно, что произойдет дальше.
Однако он увидел не продолжение, а картину, некую сцену, которая, как подумалось Владимиру, происходила несколько ранее гонки в солнечном тоннеле.
Два человека беседовали, сидя у ночного костра. Одним из них был по пояс обнаженный мускулистый молодой скиф с темными волосами заплетенными сзади в две косы. Это воин из тоннеля, констатировал грезивший в полудреме Осташов. Второй был престарелым, но крепким мужчиной, тело которого закрывала шкура дикого зверя, отделанная золотыми застежками и нашивными пластинами. На голове его был золотой обруч – с литыми фигурками зверей и украшенный драгоценными камнями. Это был жрец, также уже знакомый Владимиру.
– Боги пастбищ накажут нас, если мы будем копать землю и строить дома, – сказал молодой воин. – И мы не должны убивать себе для еды диких зверей, для еды боги дали нам наши стада. И еще я не хочу, чтобы наши люди ловили рыбу – бог каждой реки на нашем пути восстанет на нас.
– Ладно, – сказал жрец. – Я вижу, мы не понимаем друг друга. Пусть же боги рассудят наш спор. Завтра ранним утром ты должен пройти испытание, чтобы стать вождем. Ты поскачешь в степь, а когда твой конь удалится на сорок шагов, в спину тебе полетит стрела испытаний. Если почувствуешь спиной ее приближение и увернешься – ты вождь.
– Я знаю наш обычай, – нетерпеливо перебил старика воин. – И я стану вождем! Но как боги решат наш спор: останется племя здесь, или мы будем, как наши предки, кочевать и завоевывать новые земли?
– Если станешь вождем – значит, и в споре боги на твоей стороне. Хотя… Это только мои рассуждения. Боги не слушают рассуждений людей, даже жрецов. Они сами решают. Поэтому они и боги. Может быть, они как-то по-другому объявят свою волю. Может быть, поддержат меня. А может быть, предложат что-то третье. Я не знаю. Завтра я разожгу огонь в печи священной кузницы и спрошу у богов совета.
…Черный лучник натянул тетиву и уже приготовился выпустить смертоносную стрелу вслед всаднику. Осташов (или тот орел, что наблюдал перед этим за скачущим воином) вдруг словно во мгновение ока переместился вперед, и оказался в непосредственной близости от спины скифа. Четко и крупно были видны смуглые лопатки всадника. Затем еще крупнее – правая лопатка и правая рука с татуировкой – рисунком оленя. При движении казалось, что олень скачет вместе с хозяином татуировки.
Свистнула тетива – лучник пустил стрелу. Внутренний взор Осташова теперь был рядом с ней. Вот стрела со свистом прошивает раскаленный воздух и мчится в сияющий золотой тоннель, вслед всаднику. Стрела летит гораздо быстрее всадника. Она вот-вот настигнет его.
Затем Владимир очень быстро вспомнил, что происходило тем временем на опушке леса, там, откуда начал движение всадник. Там был жрец со своим помощником у печи. А рядом толпа – скифские воины, их женщины и дети.
Жрец еле заметным наклоном головы дал знак своему помощнику, тот наклонился к печи, к ее окошку, расположенному на высоте половины человеческого роста с противоположной стороны от племени, и возгласил:
– О, боги! Мы благодарны вам! Теперь мы знаем, что надо делать.
Скифы пришли в движение и, тихо переговариваясь, стали один за другим проходить мимо печи, нагибаясь и заглядывая в окошко, где в гудящем огне, ни на что не опираясь, висел в воздухе, словно поддерживаемый ножами пламени, обычный кирпич.
И тут Осташов вновь вернулся в своей фантазии к скачущему на лошади воину, за которым гналась смертоносная стрела. В этот момент Владимир вновь словно бы сам стал этим молодым скифом. Он услышал позади крики толпы. «Наверно, боги дали свой ответ жрецу, – мелькнуло в голове воина. – А какой ответ будет мне? Где летит стрела? Прямо мне в спину? Или левее? А может, правее? Куда отскочить? Или так и скакать?
И вдруг на тропу, по которой летел всадник, прямо под ноги лошади выскочил из высокой травы олененок, маленький несмышленыш.
Лошадь метнулась влево. И немедленно воин услышал, как мимо пронеслась, вспарывая горячий воздух, стрела испытаний.
«Теперь я – вождь! – подумал молодой скиф; сердце его переполняла радость. – И неважно, что там ответили старому жрецу боги. Воины племени пойдут со мной в далекие степи. И мы завоюем земли других племен. Мы дойдем до самого крайнего края земли!»
Видение со скачущим скифом исчезло.
«Что все это значит? – сквозь сон подумал Владимир. – Почему или – строить дома, или – уходить в поход куда-то, бог знает куда?.. И причем здесь стрела? Почему она гоняется за мной? А. Ну да. Господи, неужели все так просто? Вот, значит, как для меня связана любовь и смерть. Если я полюблю и заведу семью, то не смогу быть свободным… свободным художником. И не смогу сделать что-то, что могу сделать только я, что-то бессмертное. А ведь я могу…
Вот, получается, почему я влюбился в Анну. Пришло время любить, и я влюбился в ту, которая не стала моей. Я, наверно, сразу учуял, что она не будет моей. На самом деле мне не это было нужно. И все – поэтому: потому что я могу сделать что-то, что останется в памяти людей. Надолго. Очень надолго. И я должен это сделать. Я могу победить смерть. Но… разве кто-то может победить смерть? Даже если я напишу «бессмертные картины»? Меня-то все равно потом не будет. Черт, как все это тяжело.
Хотя… Вася с Гришей, вон, тоже куда-то поехали. Носятся. Чего им неймется? Им, наверно, тоже хочется чего-то такого. Видимо, я все-таки такой же, как они. И как все. Или нет?.. Нет. Такой, но не такой. Я – другой… Непонятно только почему. Хотя и это тоже фигня. Я вообще все неправильно, наверно, понимаю. Вот про семью, например. Что значит – если семья, то никакого творчества? Это же чушь. Как будто нет людей с семьей, которые нормально работают в своей профессии. Тут в этом сне что-то другое… Какого черта я не могу просто жить как все и заниматься своим делом?»
